Неточные совпадения
Самгин начал рассказывать
о беженцах-евреях и, полагаясь на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями,
стариками, без хлеба.
Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого
старика, который молча пытался и не мог поднять бессильную руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
До сих пор
вспоминаю с удовольствием
о чрезвычайном впечатлении, которое я произвел на
старика.
Наконец, покончив свою работу, я закрыл тетрадь и хотел было лечь спать, но
вспомнил про
старика и вышел из фанзы. На месте костра осталось только несколько угольков. Ветер рвал их и разносил по земле искры. А китаец сидел на пне так же, как и час назад, и напряженно
о чем-то думал.
Возвратясь в гостиную, они уселись втроем:
старики вспомнили прежнее время и анекдоты своей службы, а Алексей размышлял
о том, какую роль играть ему в присутствии Лизы.
Теплом проник до
старикова сердца
Отчетливый и звонкий поцелуй, —
Как будто я увесистую чашу
Стоялого хмельного меду выпил.
А кстати я
о хмеле
вспомнил. Время
К столам идти, Прекрасная Елена,
И хмелю честь воздать. Его услады
И старости доступны. Поспешим!
Желаю вам повеселиться, дети.
Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точно, хотел было это сделать, но увидел, что для сказки моей нужно, по крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но передумал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над
стариком. Нет, не хочу! Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой — и из вас никто после не
вспомнит и не пожалеет
о старом пасичнике Рудом Паньке.
Вскоре Николай Сергеич горячо полюбил его, не менее чем свою Наташу; даже потом, уже после окончательного разрыва между князем-отцом и Ихменевым,
старик с веселым духом
вспоминал иногда
о своем Алеше — так привык он называть князя Алексея Петровича.
Я
вспомнил, что вот так же говорил
о господах извозчик Петр, который зарезался, и мне было очень неприятно, что мысли Осипа совпадают с мыслями того злого
старика.
Матвей чувствовал, что Палага стала для него ближе и дороже отца; все его маленькие мысли кружились около этого чувства, как ночные бабочки около огня. Он добросовестно старался
вспомнить добрые улыбки
старика, его живые рассказы
о прошлом, всё хорошее, что говорил об отце Пушкарь, но ничто не заслоняло, не гасило любовного материнского взгляда милых глаз Палаги.
Впоследствии некоторые из молодых слуг его доживали свой век при внуке Степана Михайловича уже
стариками; часто рассказывали они
о строгом, вспыльчивом, справедливом и добром своем старом барине и никогда без слез
о нем не
вспоминали.
Старика Зубина некогда очень любили; любовь эта забывалась понемногу, сострадание к его несчастному положению ослабевало с каждым днем; но когда весть
о смерти Николая Федорыча облетела город, все точно
вспомнили и вновь почувствовали и любовь к нему и жалость к его страдальческому состоянию.
Другая театральная семья — это была семья Горсткиных, но там были более серьезные беседы, даже скорее какие-то учено-театральные заседания. Происходили они в полухудожественном, в полумасонском кабинете-библиотеке владельца дома, Льва Ивановича Горсткина, высокообразованного
старика, долго жившего за границей, знакомого с Герценом, Огаревым,
о которых он любил
вспоминать, и увлекавшегося в юности масонством. Под старость он был небогат и существовал только арендой за театр.
Он
вспоминал речи
старика о грехе, думал
о силе веры его в милосердие бога, и —
старик возбуждал в нем чувство, близкое к уважению.
— Да, парень! Думай… — покачивая головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все живу! Как
вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» —
Старик сурово взглянул на Фому, покачал головой и умолк…
Идя к Ананию в гостиницу, Фома невольно
вспоминал все, что слышал
о старике от отца и других людей, и чувствовал, что Щуров стал странно интересен для него.
О, где ты, волшебный мир, Шехеразада человеческой жизни, с которым часто так неблагосклонно, грубо обходятся взрослые люди, разрушая его очарование насмешками и преждевременными речами! Ты, золотое время детского счастия, память которого так сладко и грустно волнует душу
старика! Счастлив тот, кто имел его, кому есть что
вспомнить! У многих проходит оно незаметно или нерадостно, и в зрелом возрасте остается только память холодности и даже жестокости людей.
Кстати,
вспоминаю я и про своего сына, варшавского офицера. Это умный, честный и трезвый человек. Но мне мало этого. Я думаю, если бы у меня был отец
старик и если бы я знал, что у него бывают минуты, когда он стыдится своей бедности, то офицерское место я отдал бы кому-нибудь другому, а сам нанялся бы в работники. Подобные мысли
о детях отравляют меня. К чему они? Таить в себе злое чувство против обыкновенных людей за то, что они не герои, может только узкий или озлобленный человек. Но довольно об этом.
Спутались в усталой голове сон и явь, понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот.
Стариковы слова
о боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их,
вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
Взобраться на палубу при помощи обыкновенной железной кошки было для него пустяком. Он поднялся, укрепил причал шлюпки, чтобы лодку не отнесло прочь, и подошел к кубрику. У трапа он приостановился, соображая, чем удовлетворить законное любопытство товарищей,
вспомнил грязную контору бритого
старика,
о котором говорил Стелле.
Он
вспомнил молитвы свои в первое время затвора, когда он молился
о даровании ему чистоты, смирения и любви, и
о том, как ему казалось тогда, что бог услышал его молитвы, он был чист и отрубил себе палец, и он поднял сморщенный сборками отрезок пальца и поцеловал его; ему казалось, что он и был смиренен тогда, когда он постоянно гадок был себе своей греховностью, и ему казалось, что он имел тогда и любовь, когда
вспоминал, с каким умилением он встретил тогда
старика, зашедшего к нему, пьяного солдата, требовавшего денег, и ее.
Так, в одном стихотворении у него
старик при мысли
о весне
вспоминает о том, что ему недолго уже наслаждаться жизнию.
Начинается спор. Обер-кондуктор доказывает, что на шапке бобер настоящий, а машинист и Малахин стараются убедить его в противном. Среди спора
старик вдруг
вспоминает о цели своего прихода.
Скоро ушел и капитан, приказав Володе не забыть занести в шканечный журнал
о том, что «Коршун» проходил мимо острова капитана Ашанина, и Володя, взглянув еще раз на «дядин» остров,
вспомнил милого, доброго
старика, которому так обязана вся его семья, и представлял себе, как обрадуется дядя-адмирал, узнавши, что в английских лоциях упоминается об островке его имени.
Среди орочей было несколько
стариков. Поджав под себя ноги, они сидели на корье и слушали с большим вниманием. Потом я, в свою очередь, стал расспрашивать их
о том, как жили они раньше, когда были еще детьми.
Старики оживились, начали
вспоминать свою молодость — время, давно прошедшее, почти забытое, былое… Вот что они рассказывали.
Потом стал думать
о другом. Подошел к дому, вошел в железную, выкрашенную в белое будку нашего крыльца, позвонил. Почему это такая радость в душе? Что такое случилось? Как будто именины… И разочарованно
вспомнил: никаких денег нет,
старик мне ничего не дал, не будет ни оловянных армий, ни шоколадных окопов…
Старик казался уже
о. Федору не виновным и не порочным, а униженным, оскорбленным, несчастным;
вспомнил благочинный его попадью, девять человек детей, грязные нищенские полати у Зявкина,
вспомнил почему-то тех людей, которые рады видеть пьяных священников и уличаемых начальников, и подумал, что самое лучшее, что мог бы сделать теперь
о. Анастасий, это — как можно скорее умереть, навсегда уйти с этого света.
И перед
стариком Алфимовым пронеслись картины прошлого, он
вспомнил «крашеную куклу» — Аркадия Александровича Колесина, Мардарьева, его жену, разорванный вексель и нажитые на этом векселе и на хлопотах
о высылке Савина из Петербурга деньги.
— Как это странно! — пробормотал
старик и провел своей костлявой рукой по лбу. — У Петра Иннокентьевича был в то далекое время,
о котором я
вспоминаю, служащий, нет, скорее друг, Иннокентий Антипович Гладких. Он жив еще? — спросил он Татьяну Петровну после некоторой паузы.
— Не секрет, скажу… Надо воспламенить ее воображение рассказом
о нем как
о герое и знаменитости, исподволь, умело, заставить ее заочно влюбиться в него… Слава мужчины для женщины имеет притягательное свойство, за нее она простит и лета, и отсутствие красоты.
Вспомните Матрену Кочубей и Мазепу. Чем успел увлечь этот
старик молодую красавицу? Только ореолом воинской славы…
Один из главарей революционеров террористической партии, Игнатий Меженецкий, тот самый, который увлек Светлогуба в террористическую деятельность, пересылался из губернии, где его взяли, в Петербург. В той же тюрьме сидел и
старик раскольник, видевший казнь Светлогуба. Его пересылали в Сибирь. Он все так же думал
о том, как и где бы ему узнать, в чем истинная вера, и иногда
вспоминал про того светлого юношу, который, идя на смерть, радостно улыбался.
Всего вероятнее, что купец, правя горячею лошадью, не успел снять перед князем Петром Ивановичем свой картуз, а
о внуке не
вспомнил. Но князь не любил входить в такие мелочи. Он видел в этом один оскорбительный для него факт. Он заколотился руками и ногами и поднял такой шум и крик, что купец оробел и бросил вожжи. Лошадь рванула и понесла, выбросив
старика у дверей Жильберта, а внучка у столбов Георгиевской церкви.